По пути домой я проходил мимо виллы Кшесинской, захваченной большевиками и используемой ими в качестве штаб-квартиры. День ото дня ораторы выступали с балконов дворца перед толпами рабочих и солдат. Все попытки правительства изгнать захватчиков из дворца оканчивались неудачами. Дворец Дурново, оккупированный анархистами столь же нелегально, как и другие виллы, охранялся преступниками, именовавшими себя анархистами или коммунистами. Тщетно суды предписывали захватчикам покинуть эти здания, столь же тщетно отправлял свои предписания и министр юстиции. Ничего изменить не удавалось. Я остановился перед виллой Кшесинской, чтобы послушать .Ленина. Воистину он слабый оратор, но мне казалось, что этот человек может пойти далеко. Почему? Да потому, что он был готов поощрить толпу на любое насилие, преступление, жестокость, на которые в создавшихся деморализованных условиях люди и так были готовы.
— Товарищи рабочие, — продолжал свою речь Ленин, — отвоевывайте фабрики у предпринимателей! Товарищи крестьяне, берите землю у врагов ваших, помещиков! Товарищи солдаты, прекращайте войну и возвращайтесь домой. Заключите мир с немцами! Бедняги, вы умираете с голода, когда вокруг вас плутократы и банкиры. Почему бы вам не захватить все эти богатства? Грабьте награбленное! Безжалостно громите весь этот капиталистический мир! Покончите с ним! Покончите с его правительством! Покончите с войной! Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует классовая война! Да здравствует диктатура пролетариата!
Подобные речи всегда находили жаркий отклик. Вслед за Лениным выступал Зиновьев. Что за неприятная фигура, этот Зиновьев! В его высоком женоподобном голосе, внешности, толстой фигуре, во всем сквозило нечто одиозное, жестокое; он был безусловно дегенеративная личность. Ленин нашел себе прекрасного ученика в этом человеке.
Прослушав их около часу, я пересек Троицкий мост и побрел в сторону своего офиса. День был прекрасный. Солнце ярко блистало, и в Неве отражалось безоблачное небо. Но душа моя была темна. Эти люди, я знал это наверняка, предвещали страшные вещи. Будь я в правительстве, я бы, без сомнения, арестовал их. Несчастный Керенский вынужден делать все, что он в силах. Он сопровождает одну красноречивую речь другой, однако диких зверей нельзя остановить речами, пусть даже и красноречивыми. В городах распространился голод, работу найти было все труднее. Должно заметить, что пропагандистски газета "Правда" была блестящим изданием. Особенно хороши были саркастические статьи Троцкого, в которых он, высмеивая, глумился над своими оппонентами. И я был в их числе. Великолепная сатира.
Советы крестьянских депутатов оставались последним надежным бастионом. Большинство из мужиков, представлявших крестьянство, умудрялись все еще сохранять в себе интеллектуальное равновесие.
26 мая 1917 года был днем моей женитьбы. Это было поистине революционное бракосочетание. После церковного венчания, на которое, кстати, я прибыл прямо с одного важного собрания, мы с женой и друзьями устроили получасовой легкий завтрак, после чего я вновь поспешил на очередное заседание. Только в периоды войны или революций могут случаться подобные вещи. Вечером я послал революцию к дьяволу и вернулся домой к своей возлюбленной. Вихрь все приближался, но в тот день я был счастлив.
Работа в Советах крестьянских депутатов шла своим чередом и вполне успешно. Принципиальные вопросы будущей России — аграрная реформа, конституция, организация правительства, защита страны и т. п. — получили пробные решения. Собрания Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов шли порознь. Старые Советы поначалу пытались установить свой контроль, но теперь было ясно, что крестьянская организация вполне самостоятельна. В зале Думы члены крестьянских Советов занимали правую сторону, левую же занимали группы, большевиков, интернационалистов и левых эсеров. Стоило нам войти в залу, как "красные" начинали насмешливо приветствовать нас выкриками: "А вот и мелкая буржуазия идет!" Мы платили им тем же: "А вот там предатели!"
Наступил серьезный кризис. Пока заседал исполнительный комитет Совета крестьянских депутатов, нас внезапно информировали по телефону, что большевики организовывают на следующее утро вооруженную демонстрацию солдат и рабочих с требованием: "Долой капиталистическое правительство!" Не было сомнений, что подобная демонстрация будет означать падение Временного правительства и конец наступательных операций на фронте. А значило это также и гражданскую войну и кровопролитие. В противовес их акции мы проголосовали за организацию невооруженной демонстрации, запланированной на следующую неделю. Тем самым мы постарались пресечь попытку проведения вооруженной демонстрации. На следующее утро "Правда" анонсировала согласие большевиков принять участие в нашей мирной демонстрации. На этот раз мы выиграли, но я опасался, что в следующий раз победа будет на их стороне.
Вечером в городе произошли стычки и совершены были несколько убийств. Красный подол революции все более и более приобретал кровавую окраску. Голод возрастал.
Наступательные операции на фронте попервоначалу пошли удачно, и мгновенно настроение людей резко поднялось. Патриотические демонстрации заполняли улицы, популярность Керенского существенно возросла. Большевики на время были оттеснены.
Но вот и катастрофа. Наша революционная армия разгромлена. В сумасшедшей панике армия развалилась, разбредаясь во все концы и разрушая все на своем пути: убийства, насилие, погромы полей, деревень и всякое такое. Никакой дисциплины, никакого подчинения, никакого милосердия ни по отношению к ни в чем не повинным женщинам, ни к простым гражданам. Генерал Корнилов и Б. Савинков требовали восстановления смертной казни для дезертиров. Увы, тщетно! Бессильное правительство и Советы даже в такую минуту опасности не могут действовать. И вновь начали превалировать большевики и анархия.
Сегодня произошло серьезное событие. На митинге, организованном "бабушкой" Брешковской, Савинковым, Плехановым, Чайковским и мною, аудитория солдат и рабочих внезапно взорвалась свистом и угрозами лидерам революции. Мученики Брешковская и Чайковский были осыпаны эпитетами типа "предатели!", "контрреволюционеры!". Мгновенно вскочив на ноги, Савинков прокричал: "Кто вы такие, чтобы именовать нас таким образом? Лодыри! Что вы сделали для революции? Вовсе ничего. Чем вы когда-либо рисковали? Ничем. А эти люди (указывая в нашу сторону) мучались в тюрьмах, голодали, мерзли в Сибири, каждый раз рискуя собственной жизнью. Именно я, а не кто-либо из вас бросил бомбу в царского министра. Я, а не кто-либо из вас слышал смертный приговор, вынесенный мне царским правительством. Как смеете вы обвинять меня в измене революции? Кто вы, как не толпа безмозглых бездельников, замысливших разрушить Россию, революцию и тем самым самих себя?!"
Этот взрыв гнева впечатлил и несколько охладил пыл собравшихся людей. Но было ясно, что именно в такие минуты все великие революционеры переживают трагедию. Об их преданности делу и самопожертвовании вдруг все забывают. В сравнении с "мартовскими" старые революционеры воспринимаются уже как реакционеры, отставшие от времени.
— Думали ли вы о себе когда-либо как о контрреволюционере?
— спросил я у Плеханова.
— Если эти маньяки — революционеры, то я горд тем, что реакци
онер, — ответил мне основатель социал-демократической партии.
— Будьте осторожны, господин Плеханов, — продолжил я, — как
только эти люди станут диктаторами, вы будете тотчас же арестованы.
— Эти люди станут еще большими реакционерами, чем царское
правительство, вот чего я опасаюсь, а не ареста, — горько заметил он.
Я любил Плеханова. Он схватывал истинную суть момента гораздо лучше своих учеников из Советов, которые не допускали его даже как члена их организации. Все старые революционеры, как, впрочем, и основатели русского социализма, считали себя умеренными или, в лексике большевиков, "контрреволюционерами". Мой разговор с Плехановым очень напоминал ситуацию всех революций или социальных переворотов, ситуацию, именуемую "контрреволюцией" толпы. Только тогда вес начинают понимать, что революция и радикализм на практике существенно отличны от этих же идей в теории.
Распад России начался всерьез. Финляндия, Украина, Кавказ провозгласили свою независимость. Кронштадт, Шлиссельбург и многие другие регионы России также ратовали за свою независимость.
Вчера я опубликовал статью о надвигающейся катастрофе, которую назвал "Вечные муки русской нации". Уже сегодня многие газеты поместили на своих страницах комментарии. Большевистские листки попросту угрожали мне. Их простым сочувствием нации нельзя было изменить ситуацию, которая и без того была безнадежной. Что же касалось меня, то я не испытывал ни толики чувства личного страха.
Жизнь в Петрограде становилась все более сложной. Столкновения, убийства, голод; смерть стала привычным спутником повседневности. Мы все ждали нового взрыва. Он должен был наступить очень скоро. Вчера я выступал на публичном диспуте с Троцким и мадам Коллонтай. Было совершенно ясно, что революционный энтузиазм этой женщины есть не что иное, как косвенное удовлетворение ее нимфомании.
Троцкий находится в выгодных условиях, и он, безусловно, достигнет определенных высот. Этот театрализованный разбойник — сущий авантюрист. У его собратьев по социал-демократической партии (меньшевики) принято о нем говорить: "Троцкий приносит свой стул на каждое собрание. Сегодня он восседает с одной партией, назавтра — с другой". В тот момент его стул размещался в коммунистической партии. Большевики, вероятно, предоставят ему все то, что он возжелает.
Трагедия
3—5 июля 1917 года. Взрыв наступил. В полдень третьего числа, в самый разгар утреннего заседания съезда крестьянских депутатов, мы были встревожены телефонным звонком из Таврического. "Для воссоединения с Советами рабочих депутатов приезжайте как можно скорее — готовится новый переворот большевиков". Мы тронулись в путь незамедлительно. Улицы, примыкающие ко дворцу, придворцовая пло¬щадь были заполнены солдатами и матросами, а посреди всего этого столпотворения в автомобиле, окруженном людьми из Кронштадта, стоял Троцкий.
— Вы, товарищи матросы, — гордость и слава русской революции.
Вы ее лучшие защитники и пособники. Своими деяниями, преданностью
коммунизму, безжалостной ненавистью и истреблением всех эксплу
ататоров и врагов пролетариата вы впишете бессмертные страницы
в историю революции. Теперь же перед вами стоит новая задача — до
вести революцию до ее заключительного этапа и воздвигнуть царство
коммунизма — диктатуру пролетариата — и начать тем самым миро
вую революцию. Величайшая драма началась. Победа и вечная слава
призывают нас к этому. Пускай враги наши трепещут. Никакой жалости,
никакого милосердия к ним. Сконцентрируйте всю свою ненависть. Уничтожьте врагов раз и навсегда!
Дикий взрыв звериного рыка был ответом на эту речь. С громадными трудностями мы все-таки пробились во дворец, где в зале Думы собрались многие представители Советов и социал-демократической партии. В зале царила атмосфера напряжения и крайнего возбуждения. "Это ужасно!", "Это преступление против революции!" — раздавались повсюду возгласы лидеров левых.
Тем временем оружейные выстрелы и пронзительные крики все чаще раздавались извне. Чхеидзе призвал к объединенному заседанию Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
— От лица коллегии Советов, — заявил Дан, — я предлагаю
следующее: все члены Советов, собравшиеся здесь, должны принести
клятву, что сделают все возможное, а если понадобится, то и умереть
для того, чтобы воспрепятствовать этому преступному мятежу против
Советов и революции. Те, кто не желают давать такую клятву, должны
немедленно покинуть залу.
После непродолжительного затишья раздались одобрительные аплодисменты. Вокруг же себя я видел лишь бледные лица депутатов и все же я слышал их жаркий шепот: "Да, мы готовы погибнуть". Нечто трагическое и при этом героическое происходило с нами. Окруженные необузданной толпой, посреди канонады и стрекотания пулеметов, защищаемые лишь двумя гвардейцами у дверей во дворец, члены Советов впервые, пожалуй, выросли до величественного благородства, когда остается выбор либо победить, либо погибнуть.
Через мгновенье группа большевиков, интернационалистов, левых социал-революционеров, возглавляемая Троцким, Луначарским, Гиммером и Камковым, вышла вперед. "Мы протестуем против этого предложения, — воскликнули они в один голос. — Взгляните на море солдат и рабочих, разлившееся вокруг этого здания. От их имени мы требуем, чтобы Советы провозгласили о роспуске Временного правительства. Мы требуем также незамедлительного прекращения войны и установления диктатуры пролетариата и коммунистической государственности. Если вы не согласитесь на это добровольно, то мы силой заставим вас сделать это. Время сомнений миновало. Вы обязаны подчиниться тому, к чему вас призывает революционный пролетариат".
В этом, пожалуй, заключалась квинтэссенция их выступления. Боль¬шевики, чувствуя себя победителями, уже более не апеллировали к Сове¬там, а, напротив, приказывали им. Пытаясь обуздать их гнев и возмуще¬ние, Советы выслушали их молча.
— Чего же вы добиваетесь? — спросил председатель. — Диктатуры
Советов или вашей собственной диктатуры над Советами? Если первого,
тогда прекратите угрозы, присядьте и дождитесь решения Советов, а уж
потом следуйте ему. Если же второго, то есть вы сами собираетесь стать
Диктаторами над Советами, то что же вы в таком случае делаете здесь?
Ни у кого в этом зале нет сомнений, чего вы добиваетесь, ибо ваша цель
не "вся власть Советам", а вся власть вам самим. Вы зажгли темные
и необузданные массы людей. Во имя этого вы инициируете гражданс¬
кую войну. Очень хорошо, мы принимаем ваш вызов. А теперь убирай¬
тесь и делайте что пожелаете!
Таков был наш ответ большевикам. После нескольких минут колебаний они вновь разразились угрозами, но резолюция Дана была принята единогласно.
Одна феерическая речь следовала за другой. Моя голова попросту разрывалась в сжатой атмосфере зала. Я вышел во двор. На фоне серых сумерек июльской ночи я увидал море солдат, рабочих и матросов... То здесь, то там стояли направленные на здание дворца пушки и пулеметы, развевались красные знамена, непрестанно слышалась канонада. Сума¬сшедший дом какой-то! Эта толпа требовала: "Вся власть Советам!", хотя в то же время направляла на них пушки, угрожая Советам смертью и расправой.
Как только меня узнали, то я тотчас же был окружен людьми, посыпались вопросы, раздались угрозы. Я попытался объяснить им, что Советы не обладают всей полнотой власти, поскольку требования большевиков невозможны. Я попытался объяснить также, какие бедствия могут последовать из их намерений. Однако я как будто бы разговаривал не с людьми, а с неким монстром. Глухим ко всяким доводам, обуреваемым ненавистью и бесчувственной жестокостью, соблазненным идиотическими лозунгами большевиков. Я никогда не забуду эти лица в обезумевшей толпе. Они потеряли все человеческое, укрепив в себе лишь звериное начало. Толпа ревела, угрожала, потрясала кулаками.
— Советы продались капиталистам!
— Предатели! Иуды!
— Враги народа!
— Смерть им!
Сквозь этот гром голосов я прокричал: "Неужели моя смерть даст вам землю или наполнит ваши пустые желудки?"
Странно, но многие из "бестий" толпы разразились в ответ на мой вопрос смехом. Удивительно, к сколь мгновенным шараханиям из одной стороны в другую способна толпа.
В зале Думы продолжались речи, речи, речи... Ближе к рассвету часть депутатов Советов заснула, и то был сон изнеможения. Остальные сменяли друг друга у трибуны, продолжая дискуссию. Тем временем снаружи здание все еще было окружено толпами, подкрепленными на сей раз несколькими свежими полками. Одна стратегическая позиция за другой занимались солдатами. Выстрелы раздавались отчетливее, чем среди ночи, а пули все чаще ударялись о стены здания. Обессиленный от бессонной ночи, я вновь вышел во двор Думы. На этот раз я увидел три броневика. Про или контра? Конечно же против. Против были и солдаты, и моряки, вооруженные ружьями и скопившиеся во дворе. Внезапно раздался оглушительный взрыв, и все эти доблестные вояки в панике попадали на землю. Панику, как оказалось, вызвали сами большевики. Один из солдат бросил ручную гранату и убил нескольких людей. Полагая, что началась атака со стороны правительственных сил, пулеметчики открыли огонь. Число жертв возросло. После этого многие из бунтовщиков решили отправиться восвояси.
В пять часов пополудни Советы возобновили заседание. На нем присутствовали большевистские депутаты и их сторонники. Они отчетливо осознавали, что настал момент, когда они либо должны победить, либо признать поражение. Во имя того чтобы победить, они готовы были прибегнуть к крайним мерам. Но именно в тот момент, когда один из них произносил речь, полную кровавых угроз, дверь распахнулась и в залу вошли три офицера. Их мундиры были запылены и покрыты грязью; они быстрым шагом приблизились к восседающему на трибуне Чхеидзе. Отдавши честь, они развернулись в сторону зала и старший по чину обратился к группе большевиков со следующими словами:
— В то время когда русская армия концентрирует все силы для
защиты родины от врагов, вы, солдаты и матросы, которые никогда и не
видели войну, болваны и предатели, убивающие время в злобной бол
товне, авантюристы и оборотни, что здесь вы делаете? Вместо борьбы
с врагами вы губите мирных граждан, организуете заговоры, вдохновляя тем самым врагов наших, а нас, солдат великой русской армии, встречаете пулеметами и пушками. Позор! Но тщетно все ваше вероломство.
Я, командующий полком велосипедистов,
информирую вас о том, что мои подразделения вошли в Петроград. Бунтари разбежались. Ваши пулеметы в наших руках. Ваши вояки — храбрецы перед лицом невооруженных мирных жителей, — столкнувшись лицом к лицу с военными подразделениями, трусливо разбежались. А посему сообщаю вам, что тот, кто предпримет всякую попытку продолжить или повторить нечто подобное, будет пристрелен, как собака.
Повернувшись к председателю, он снова отдал честь и добавил: "Имею честь доложить Советам, что мы поступили в распоряжение правительства и Советов и ждем дальнейших распоряжений".
Взрыв настоящей бомбы вряд ли вызвал бы подобный эффект. Громкие и радостные аплодисменты раздались с одной стороны, с другой — пронзительные выкрики, стоны и проклятия. Что же касается Троцкого, Луначарского, Гиммера и Каца, Зиновьева, то они, как выразился один из моих друзей, "бежали как черт от ладана". Один из них, впрочем, и попытался что-то сказать, но голос его потонул в криках. "Вон отсюда! Прочь!" — раздавалось отовсюду. И вместе со своими сторонниками они покинули зал.
Часа через полтора военная музыка заполнила комнаты и коридоры дворца. Два петроградских вооруженных полка вошли в Думу. Большевики были разбиты, и вновь восторжествовали силы порядка. Толпы были рассеяны, мятежные солдаты разоружены и арестованы. Около двух часов пополуночи я добрался домой, свалился на кровать и мгновенно уснул.
5 — 6 июля 1917 года. Сегодняшние газеты опубликовали документы, из которых следовало, что накануне своего возвращения из-за границы большевистские лидеры получили крупные суммы денег от германского военного руководства. Эта новость вызвала взрыв всеобщего негодования.
— Предатели! Немецкие шпионы! Убийцы!
— Смерть им! Смерть большевикам!
Все это сегодня выкрикивала толпа, которая еще вчера требовала крови большевистских врагов. Общественные настроения круто изменились, и сейчас уже необходимо было защищать большевистских лидеров от насилия. Некоторые из них самовольно предпочли арест, дабы попросту выжить. Чтобы предотвратить линчевание, Чайковский и я вынуждены были сопроводить кронштадтских матросов от Петропавловской крепости на их корабли. Понимая, что их ждет в случае, если они попадут в руки непостоянной толпы, "гордость и слава революции", как назвал их всего лишь несколько дней назад Троцкий, дрожала как осиновый лист под гикание уличной публики.
"Ты жив? Все ли в порядке?" С таким содержанием я получил телеграмму от жены, которая находилась в то время в Самаре. Конечно же у меня все было в порядке.
Сегодня Троцкий, Коллонтай и многие другие были арестованы, Ленину и Зиновьеву удалось избежать этой участи. Вопрос же теперь стоял так: что делать впредь? Мы, умеренные, были не кровожадны, и, Дабы ликвидировать саму возможность подобных насильственных мятежей, нам следовало бы демонстрировать великую стойкость духа. Советы же были склонны к излишней мягкости, которая при нынешних обстоятельствах означала ничего более, как слабость.
Мятеж был подавлен, но ничего не было сделано в плане наказания ораторов и бунтовщиков, а арестованные коммунистические лидеры были вскоре выпущены на свободу.
Мне предложили три поста во Временном правительстве — товарища министра внутренних дел, директора русской телеграфной службы, секретаря премьер-министра Керенского. После надлежащих размышлений я остановил свой выбор на последнем, хотя и очень сомневался, что при нынешних условиях смогу оказать большую службу стране. В этом смысле, как помощник Керенского, я, пожалуй, смог бы сделать максимум возможного.
Разработка закона о выборах в Учредительное собрание завершилась. Они должны были стать самыми демократичными выборами, допускающими полную и пропорциональную представительность населения. Но, думалось мне, закон этот так же "пойдет" бедной России, как вечерний туалет — лошади.
За несколько дней до того как я вступил в обязанности секретаря Керенского, произошло событие, глубоко потрясшее всех трезвомыслящих русских, причем даже тех, кто годами участвовал в революционном движении. Я имею ввиду ссылку царя Николая II и его семьи в Тобольск в Сибирь. Все это было совершено в большом секрете, хотя за несколько дней до этого мой старый друг и коллега г-н Панкратов в редакции "Воли народа" сообщил мне, что он назначен шефом императорского эскорта царской ссылки. Панкратов был старым революционером и двадцать лет своей жизни провел в тюремном заключении в Шлиссельбурге. Несмотря на все это. он был гуманист, не хранил в себе злобы ни к царю, ни к старому режиму. Вот почему я был рад, что именно он был выбран для этого дела. и был совершенно уверен, что Панкратов сделает все возможное, чтобы императорская семья чувствовала себя комфортно даже под стражей. Мотивация этого наказания была не злонамеренной. Напротив, я знал, что Керенский ратовал за высылку царской семьи в Англию. Его планы были разрушены лишь потому, что Советы не дали своего согласия на это. По сути, экстремисты были ответственны за плохие условия царского заключения в царскосельском дворце. Их нахождение там становилось небезопасным, и, продлись июльский бунт еще несколько дней, я уверен, что большевики убили бы их. Совершенно необходимо было выслать семью куда-нибудь, где ее жизнь была бы в большей безопасности и где бы не было стычек с экстремистами по поводу революции. В Тобольске же революционные настроения были не столь сильными, а фанатизма не было и подавно; так что под охраной Панкратова попытки террористического убийства были не столь устрашающими. Хотя, если большевики прийдут к власти, как сказал мне Панкратов, одному богу известно, что может произойти
Новый кризис
Вперемешку с телеграммами, выражавшими преданность правительству со стороны городов, земств, рабочих и крестьян, поступали и телеграфные отчеты о женских стачках, солдатских бунтах и анархистских настроениях среди крестьян. Я прочитывал все эти послания и готовил информативные обзоры для Керенского, хотя и зря, поскольку он не предпринимал никаких конструктивных действий, занятый вместо этого обрамлением резолюций для несуществующего правительства. Государственные колеса катили страну в пропасть.
Наконец, настал день катастрофы, титанического катаклизма. 26 августа с диктаторскими интенциями генерал Корнилов направил армию на Петроград с намерением скинуть правительство и Советы.
Такова была версия событий Керенского; мне же корниловские замыслы виделись менее преступными.
Я знал о длительных связях Корнилова и Керенского и что с тех пор. как они развалились, корниловская группа стала совершенно враждебной правительству Керенского, которому, в частности, они вменяли в вину надвигающийся развал России. Керенский же характеризовал Корнилова и его последователей как предателей родины. Новые силы организовывались для отпора большевикам, однако вместо объединения перед общим врагом армия патриотов разделилась на три лагеря. Большевиков же, конечно, такое положение дел вполне устраивало. О какой иной расстановке сил они могли еще мечтать? Советы были заняты лихорадочной деятельностью. Был избран высший комитет двадцати двух "для борьбы с контрреволюцией". Я был включен в его состав. Характерно, что в него вошли и несколько большевиков, так что мы оказались в ненормальной ситуации сотрудничества с "красными" для оказания сопротивления патриотам. Первое, что потребовали эти члены комитета, — освобождения из тюрем своих большевистских соратников (Троцкого, Коллонтай и других). Вопреки моему отчаянному сопротивлению, это требование было удовлетворено.
Большевик Рязанов был одним из самых деятельных членов комитета: он писал прокламации, выпускал бюллетени. Один из членов комите¬та как-то заметил: "Кто бы мог подумать, что Рязанов (настоящая фамилия — Гольдендах?; 10 марта 1870 года, Одесса — 21 января 1938 года, Саратов, расстрелян) и Сорокин когда-нибудь будут работать вместе? Лично я нахожу это обнадеживающим".
Я же не находил ничего обнадеживающего в этом. Мои мысли были о революции, которая, как и политика, способна совершать самые крутые виражи.
В высший комитет поступала информация о том, что наша пропаганда возымела успех и внутри корниловских подразделений началось брожение, открыто проявилось нежелание продолжать демарш на Петроград. Несколькими часами позже пришли точные известия о том, что внутри корниловской армии начался мятеж. На следующее утро сам генерал Крымов. командующий "контрреволюционными" силами, прибыл к Керенскому и после непродолжительного разговора вышел от него и застрелился. Для меня вся корниловская афера виделась трагедией, а его мотивы, также как и его адъютанта Крымова, были абсолютно чистыми и патриотическими. Они были совершенно далеки от контрреволюционной идеи.
Теперь триумф большевиков становился делом времени. Правительство, утратившее доверие среди всех несоциалистических сил, повисло на волоске, и его падение было предначертано.
Мне постоянно приходилось видеть жену и друзей страдающими от голода. Никто не жаловался. Веселыми беседами мы старались позабыть о пустых желудках. Впрочем, это было своего рода самодисциплиной.
Во всех полках большевики организовали военные комитеты помощи революции. Все это предвещало новый взрыв. Я приобрел револьвер, но мог ли я выстрелить в кого-либо? Вряд ли.
Люди тысячами покидали Петроград. В самом деле, почему они Должны были в нем оставаться? Там царил голод, не говоря уже о погромах большевистских толпищ.
— Я советую тебе уехать, — сказал мне один из моих друзей, кого я пришел проводить на вокзал, — отправляйся как можно скорей; вот увидишь, скоро ты не сможешь этого сделать.
Покинуть сейчас Петроград? Я не мог и не должен был так поступить.
Пучина
Октябрь—декабрь 1917 года. Наконец, наступил хаос. Большевики победили. Все было предельно просто. Временное правительство и только что открывшийся Первый Всероссийский съезд Советов были сметены с такой же легкостью, как и царский режим в свое время. Благодаря военным комитетам помощи революции большевики контролировали все военные подразделения. Через Петроградский Совет рабочих депутатов они установили господство над рабочим классом. Солдаты и петроградские рабочие, хорошо вооруженные и моторизованные, захватили Зимний дворец, Петропавловскую крепость, железнодорожные вокзалы, телефонные узлы и почты. Для того чтобы разрушить старое правительство и создать новое, потребовалось не более двадцати четырех часов.
25 октября, несмотря на болезнь, я все же отправился к Зимнему, дабы разузнать о последних новостях.
Я обнаружил дворец, окруженный большевистскими подразделениями. Было бы полной глупостью идти дальше, поэтому я кр'уто развернулся и отправился к Мариинскому дворцу, где располагался республиканский Совет. Там я узнал, что Керенский бежал на линию фронта в поисках военной поддержки. Коновалов с остальными министрами и губернатором Петрограда Палачинским забаррикадировались в Зимнем, охраняемом женским полком и тремя сотнями вооруженных кадетов.
— Это — неслыханно! — гремел один из социал-демократов. — Мы
должны опротестовать это насилие.
— Что? Вы что же, собираетесь издать новую резолюцию? — поин
тересовался я.
— От лица Советов, республиканского Совета и правительства мы
должны обратиться ко всей стране и мировому демократическому сооб
ществу, — выпалил он, парируя мое легкомыслие.
— Что же это, если не новая резолюция? — спросил я, полушутя.
— Мы должны апеллировать к военным силам.
— Каким именно военным силам?
— Но офицеры и казаки все еще преданы нам.
— Те самые, кого недавно революционная демократия именовала
контрреволюционерами и реакционерами, — продолжал я настаивать на
своем. — Вы что же, забыли ваше отношение к ним, особенно после
корниловского фиаско? И после этого вы надеетесь, что они защитят
вас? Я же думаю, что, напротив, они будут крайне довольны всем
случившимся.
Осажденные министры не были убиты, их лишь загнали в Петропавловскую крепость, где томились царские министры. Участь, постигшая женщин, была куда страшнее, чем вообще способно представить наше воображение. Многие были убиты; те же, кого избежала милосердная смерть, были варварски изнасилованы. Они были обесчещены столь отвратительным способом, что вскоре скончались в ужасающих агониях. Многие из официальных лиц Временного правительства также были умерщвлены с садистским зверством.
У себя в офисе газеты я написал первую статью о захватчиках, клеймя позором убийц, насильников, бандитов и грабителей. Статью я подписал своим полным именем вопреки протестам моих друзей и даже наборщика. "Пускай так останется, — заявил я им, — в любом случае мы все перед лицом смерти". Примечательно, что статья возымела успех, так что пришлось увеличить тираж номера втрое. Друзья уговаривали меня не ночевать дома, и я решил последовать этому совету. Я также согласился изменить свою внешность и перестал бриться. Многие поступили так же: бритые стали появляться бородатыми, а бородатые — гладко выбритыми.
Керенский был разбит. Большевики захватили банки, государственные и частные, а мой старый приятель Пятаков был назначен комиссаром финансов. С фронта поступали все новые ужасающие сведения. Генералиссимус Духонин был убит вместе с сотнями других офицеров. Наша армия превратилась в дикую неуправляемую массу, сметающую все на своем пути. Германское вторжение становилось неизбежным.
Сегодня мой коллега Аргунов, один из основателей партии эсеров, попал "в лапы кота". Организация и публикация газет становились крайне затруднительными. Вторжения в редакции и типографии стали фактом рутинной повседневности. Большевистские солдаты рушили все: и наборы, и даже типографские станки. Мы вынуждены были подчиняться и прекращали наши публикации, но многие из них появлялись вновь с несколько видоизмененными названиями. "Воля народа", запрещенная вчера, сегодня выходила в свет под названием "Воля", затем "Народ", "Желание народа" и т. д. Газета "День" появлялась под заголовками "Утро", "Полдень", "Вечер", "Ночь", "Полночь", "Час ночи", "Два часа ночи". Самое главное было то, что наши газеты продолжали издаваться. Читатель, которому не удавалось получить газету наутро, получал ее под ночь.
Сегодня я едва избежал ареста.
Наше ежедневное меню стало экзотичным, если не сказать покрепче. Хлеба не было, но вчера в одном небольшом магазинчике мы обнаружили несколько банок с консервированными персиками. Вместо хлеба мы приготовили пирог из картофельной кожуры. Все нашли его вполне съедобным. Да здравствует революция, которая стимулирует изобретательность и умеряет человеческий аппетит и желания!
Выборы в Учредительное собрание проходили по всей стране. Они стали своего рода вызовом большевистской революции. Если большевики правы, то они получат большинство голосов на выборах. Очень скоро нам будет известен вердикт России. Конечно же большевики делали все возможное, что было в их силах, дабы блокировать выборы, а "затравленные мыши" делали все, чтобы содействовать им в этом. В течение последней недели я выступил на двенадцати митингах.
Но вот опубликованы результаты выборов, большевики оказались побежденными. Вместе с левыми эсерами они оказались намного позади правого крыла партии, а тем самым — в меньшинстве в Учредительном собрании. Совместно со своими товарищами в Вологодской губернии я набрал около 90% всех голосов. В прошлую ночь мы организовали самый экстравагантный банкет: каждому было вручено по ломтю хлеба, полсосиски, консервированный персик и чай с сахаром.
Большевики были решительным образом побеждены. Однако было ясно, что они не согласятся с таким вердиктом. Если раньше они надеялись успешно пройти на выборах в Учредительное собрание, то теперь они будут препятствовать его открытию.
Тем временем я продолжал играть в кошки-мышки. Формально все Депутаты пользовались правом неприкосновенности. Но закон — одно, а большевистская практика — другое. Все дороги теперь вели в темницу. Я был уставшим, возбужденным частью от работы и напряжения, частью от голода.
27 ноября 1917 года. Официальный день открытия Учредительного собрания начинался прекрасной ясной погодой, синим небом, белесым снегом — благоприятным фоном для громадных плакатов, развешанных повсюду: "Да здравствует Учредительное собрание, хозяин России!'' Тысячи людей, несущих эти транспаранты, приветствовали представителей высшей власти в стране, истинного гласа русского народа. Когда депутаты приблизились к Таврическому, многотысячная толпа приветствовала их громкими аплодисментами. Но стоило им дойти до ворот, как выяснилось, что они заперты и охраняются вооруженными до зубов латышскими стрелками.
Необходимо было что-то предпринять, причем немедля. Взобравшись по железной ограде, я обратился к людям. Тем временем моему примеру последовали другие депутаты. И все же им удалось отпереть врата, и люди бросились к ним, заполняя придворцовый дворик. Ошеломленные наглостью этого прорыва, латышские стрелки на какой-то миг заколебались. В результате ворота были открыты и мы вошли вовнутрь, за нами плыла толпа граждан. Во дворцовой зале мы начали свое собрание обращением к русскому народу с призывом защитить Учредительное собрание. Резолюция гласила, что вопреки всем препонам собрание начнет свою работу 5 января наступающего года.
Для подкрепления успеха мы провели митинги на заводах и среди солдат. Тем временем политические лидеры продолжали работу над подготовкой основных декретов, упорядочению процедуры и т. д. Подобного рода собрания, как правило, проводились на моей квартире.
Тень разрушения распространялась над Петроградом. Вся коммерческая жизнь замерла. Днем и ночью постоянно раздавались винтовочные залпы. Сумасшествие и грабеж распространялись по городам и селам. Армия, как таковая, уже больше не существовала, немцы могли вторгнуться, когда им заблагорассудится.
Наступил последний день уходящего 1917 года. Оглядываясь назад, я не мог избавиться от чувства горечи и разочарования.
На Новый год мы все собрались вместе, лидеры и депутаты от партии социал-революционеров. Глубокая печаль, перемешанная с призывами умереть за свободу, отмечала все наши речи. Этот мертвящий энтузиазм достиг своего апогея после выступления моего друга К., в то время когда мы прислушивались к словам известной арии из оперы Мусоргского "Хованщина" ("Спит стрелецкое гнездо").
— Бедная моя Россия уснула в окружении врагов! Ее грабят. Многие
годы назад она находилась под игом татаро-монголов, после — тяжело
вздыхала под гнетом помещиков. Моя бедная Россия! Кто спасет тебя
сейчас от твоих врагов? Кто оградит тебя от невзгод? О, любимая
и несчастная Россия!
Эти слова глубоко тронули нас.
— Мы не знаем, кто может спасти тебя. Но какие бы несчастья ни
предстояли тебе, дорогая моя страна, ты не погибнешь. Восстанешь из
пепла великой страной и великой нацией, великой державой среди
мировых держав. И если для этого нужно будет, чтобы мы все погибли,
то мы готовы к этому.
Таковы были слова красноречивого К., который закрыл наше новогоднее празднество.
Перспективы 1918-го представлялись мрачными, но что бы ни случилось, я верил в мою страну и ее историческую миссию.
Ну вот! Большевистской кошке наконец удалось поймать свою мышь... Я был арестован 2 января 1918 года.
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
навіщо тоді купувати у них вугілля?
Я ж цытую навіну.