Сегодня уже не приходится сомневаться, что Россия надолго выбрала курс на авторитаризм во внутренней политике и изоляционизм во внешней; что экономика будет и дальше приноситься в жертву идеологическим схемам, а пропаганда — заменять серьезный анализ происходящего. Такой поистине эпохальный поворот имеет много причин, но он был бы невозможен без одного «фонового» обстоятельства, без одного элемента, который на протяжении десятилетий, если не веков, определял и определяет наше национальное самосознание. На нескольких исторических поворотах он, казалось бы, почти исчезал или искоренялся, но сейчас, как никогда раньше, становится понятно, что он непобедим. Я говорю о неизбывном и всепроникающем российском чувстве провинциализма.

Россия как современная нация сложилась в статусе европейского фронтира, как держава, окрепшая на окраине Европы, однако так и не решившаяся объявить себя ее полноценной частью. Другая страна, также сформировавшаяся «в тени» Европы, Соединенные Штаты, изначально сделала основой своей национальной идентичности универсальную идею, которая позволила Америке, с одной стороны, никогда не сомневаться в своей принадлежности к европейской цивилизации, но, с другой стороны, не сравнивать себя с Европой даже тогда, когда бывшей колонии удалось обогнать не только метрополию, но и весь Старый Свет. Причиной американского успеха, на мой взгляд, стало то, что новая держава изначально позиционировала себя как центр мира, как «город на холме», способный задавать мировую повестку дня и, я бы даже сказал так, не склонный излишне серьезно относиться к своим противникам и оппонентам. Россия же двинулась по противоположному пути. Ее воображаемая «евразийскость» превратила ее в провинцию, отодвинула ее от Европы, но не приблизила к Азии. Сам по себе факт продолжения дискурса на эту тему сродни тяжелому медицинскому диагнозу. Мы не знаем, кто мы, а потому не верим в себя.

Как же так? — возмутится любой крымнашист. Разве Россия не стала в итоге одной из величайших держав? Разве даже сейчас мы не выступаем одним из центров глобальной политики? Дело, однако, совершенно не в этом.

Российский политический дискурс практически всегда велся с позиций страны, против которой ополчился весь остальной мир. Парадоксально, но подобный тип ментального расстройства национальной элиты в подавляющем большинстве случаев выталкивает любую страну на периферию, лишает любую нацию шанса на развитие. В России стремление «отгородиться» от коварной Европы в XIX веке привело к всеобъемлющему кризису. Аргентина, восьмая экономика в мире в начале ХХ века, провела сто лет под прессом самовнушений на тему вражеского окружения; за это время она разрушила экономику, уничтожила демократические традиции и окончательно тронулась умом на проблеме Фолклендов, своего рода неудавшегося российского Крыма. Куба и Иран, Венесуэла и Северная Корея — все это лишь наиболее очевидные примеры того, как государства, в которых политическая элита основывает свою легитимность на борьбе с враждебным окружением, оказываются в итоге безнадежными неудачниками.

Провинциализм, о котором я говорю, проявляется прежде всего в том, что политики подсознательно пытаются через «враждебность» остального мира повысить собственную значимость. Постоянные рассказы об «американском заговоре», одинаково часто присутствовавшие в речах покойного Чавеса и выступлениях здравствующего Путина, призваны убедить население (а заодно и самих себя) в возвращающемся величии, ведь против пустого места заговоров не плетут. Столь же постоянное стремление принизить достижения других, поведать то о финансовом крахе Америки, то о скором распаде Европы — также безусловный признак периферийности: тот, кто не может сделать ничего великого, стремится великое изобразить малым. Примечательно, насколько малое внимание (а проще говоря, никакого) привлекает реальный крах рубля в тех же Штатах — в стране, о мифической финансовой уязвимости которой вещают в России сотни борзописцев. Когда во всем мире обсуждают эпическую схватку средневековой Саудовской монархии с высокотехнологической Америкой за принципы организации серьевого рынка в XXI веке, нам кажется, что это саудиты договорились с американцами, чтобы «уничтожить» Россию.

Мы стали провинциальными, сосредоточившись на проблемах, которые имеют заведомо маргинальный характер; резко повернув даже от советского глобализма к мононациональному, партикуляристскому «русскому миру»; добровольно исключив себя из всемирного гуманитарного дискурса, который ведется на основе анализа фактов, а не бреда, и вокруг реальных, а не высосанных из державного пальца проблем.

Великие страны не опасаются оппозиции. В 1940 году Черчилль выступил в палате общин со знаменитой речью, в которой этот убежденный антикоммунист высказался против запрета Коммунистической партии Великобритании, так как был уверен, что в годину испытаний британцы, каких бы они ни придерживались убеждений, не могут быть un-British. И это были слова уверенного в себя лидера великой нации, тогда как сегодняшние российские дебаты об иностранных агентах, запретах двойного гражданства и ограничениях на занятие государственных должностей людьми, имеющими зарубежные счета, — это лепет политических пигмеев, оказавшихся на своих местах волей случая и панически боящихся открытой политической конкуренции. В этом также одно из проявлений российского провинциализма.

Невзирая на дискурс о величии нашей державы, мы ежедневно и ежечасно демонстрируемм нашу внутреннюю неуверенность в том, что такое величие возможно и достижимо. Еще в 2003 году президент Путин впервые четко поставил задачу обеспечения полной конвертируемости рубля. Разве сегодня она не способна была предотвратить экономический крах? Но нет, эта тема тихо ушла на второй план, потому что российские вожди не рискнули внедриться в мировую экономику для равной конкуренции с ее лидерами. Если мы такие сторонники интеграционных процессов, то почему мы за двадцать пять постсоветских лет не стали членом ЕС — самой крупной по населению и четвертой по экономическому потенциалу страной этого блока? Почему пределом мечтаний является теперь интеграция Армении и ассоциация с Киргизией? Ответ тот же: потому что люди с чувством собственной неполноценности хотят быть «первыми парнями на деревне», а не третьими в городе, каким бы большим он ни был. Боязнь иностранцев и их присутствия дополняет клиническую картину болезни. Я не буду тут уходить в философию и историю вопроса, просто отмечу, что в России сегодня добывается меньше газа и нефти, чем в РСФСР, тогда как в Казахстане, где на долю контролируемых иностранцами компаний приходится почти 60% добычи нефти, ее выкачивают из недр в 3,5 раза больше, чем четверть века назад, а в Монголии, экономика которой контролируется британскими, канадскими и австралийскими ресурсными компаниями, ежегодный темп прироста ВВП за последние десять лет превышал 12%.

Примеры можно продолжать бесконечно, но основной вывод понятен. Копошение России на просторах Центральной Азии напоминают разве что эксперименты Чавеса по созданию боливарианского сообщества наций, но никак не Европейский союз. Проект «Новороссии» в лучшем случае тянет на Республику Сербску, по сути стоившую Сербии ее статуса нормальной страны, но вряд ли на что-то большее. Рассказы о том, какой вред мы нанесем Европе отказом от покупок ее сельхозпродукции в будущем, могут показаться напоминающими антимериканскую риторику голодающей Северной Кореи.

Погрязшая, как в болоте, в своем провинциализме, Россия никогда не станет великой и успешной страной, какими бы ни были цены на нефть или сколь бы ни была благоприятной мировая финансовая конъюнктура. Мы не умели, а в последнее время еще и разучились видеть вокруг возможности, выискивая одни лишь угрозы. Почему опять-таки та же Америка не боялась помогать развитию Европы, Японии или Китая, выделяла им помощь и открывала собственный рынок? Потому что, осознавая себя сильным, по-настоящему успешное государство видит в соседях не поставщиков дармовой рабочей силы или, быть может, молчаливую или не очень «группу поддержки» в ООН, а растущие рынки для своей передовой продукции, которые обеспечат в будущем ее повышающееся благосостояние.

В свое время французский президент Франсуа Миттеран вел компанию за свое переизбрание под лозунгом La force tranquille (Спокойная сила. — Прим. ред.). И это как раз тот принцип, которого не хватает нам. Нам не хватает уверенности в себе, которая проявлялась бы не в желании стать исключительными в своей особости, а в умении стать выдающимися в своей нормальности. Проиграв две войны, Германия, поняв, что войны нужно оставить в ХХ веке, стала политическим центром Европы и одной из самых успешных экономик мира — не вспоминая притом об утраченном Кенигсберге. Выиграв самую страшную войну, Россия проспала распад Советского Союза и, снова потянувшись к оружию от мыслей о потерянном Крыме, превратилась в мирового изгоя. Наша сила вопиюще неспокойна, наше сознание болезненно нерационально, наши цели феноменально неосмысленны. Во всем этом проявляется наш провинциализм, главная болезнь современной России. Болезнь, которая является самой большой угрозой будущему потенциально великой страны.